Автобиография

Стать взрослым? Никогда.
Пазолини

Я родился 14 сентября 1935 года в Ташкенте от национально и социально смешанного брака. Мой отец Василий Семёнович Толмачёв происходил из русской крестьянской молоканской семьи (корни — Тамбовщина, затем Закавказье — Дилижан, потом Средняя Азия), мать Мария Марковна Лившиц из еврейской средне- и мелкобуржуазной среды (корни — Белоруссия и Прибалтика), ее мать (моя бабушка Любовь Львовна) окончила Рижскую Ломоносовскую гимназию и зубоврачебное отделение медицинского факультета Имп. Юрьевского (теперь Тартуского) университета, стажировалась (в конце ХIХ в.) в США, помнила совсем новую Статую Свободы, рассказывала о жизнерадостных, опрятных негритянках в прачешных заведениях, сохранила стойкое неприятие маргарина вплоть до военных лет (когда и он отошел в область преданий — «Бабушка, что такое маргарин?» — после «Принцессы цирка» в театре оперетты; тогда в русском тексте фигурировал «король маргарина», потом исчез).
На долю родителей (отец — 1905-1987, мать 1908-1985) выпала вся советская история, немного не дотянули до конца, которого отец ждал всю жизнь; мать «в принципе» была за социализм, считала старый режим исполненным глубокой неправды. Отец в 15 лет ушел из дома, не захотел крестьянствовать, стал инструктором физвоспитания, работал «физкультурником», с небольшим перерывом во время войны, всю трудовую жизнь (с 1932 — в СаГУ).
В семье я рос почти постоянно единственным ребенком, со всеми вытекающими отсюда последствиями (в 1940 году, в день покушения на Троцкого, родился мой брат Дмитрий, но во время войны, в апреле 1942 г., он умер от скверного питания, не дожив и до двух лет; старухи говорили маме, глядя на совсем еще крошку: «Не жилец… красивый очень»).
Войну помню от первого до последнего дня — и 22 июня (6 вечера, сидим у себя на крыльце на Энгельса, «по-настоящему», как скажет мне много лет спустя, Ахматова, Московской, радио нет и в помине, какой там Молотов, вот-вот должен начаться мимо нас вечерний променад, прибегает младший товарищ отца по работе, из «бывших», Борис Воронцов: «Война!» — «С кем?» — «С немцами»; Борис прошел всю войну без единого ранения; волейбол и ракетка помогли, говаривал его отец), и как призвали в августе отца (в декабре отпустили по болезни), и как выселяли в 24 часа немцев (соседей Церфасов разорили вчистую; от «старика» — фотографа Церфаса у меня до сих пор сохранились мои снимки в 5-летнем возрасте), и как ввели карточки, и как появились эвакуированные, и жуткий, темный декабрь 41-го (электричества не давали почти всю войну), и жутковатый 42-й, и «злосчастный Сталинград» (Георгий Иванов), и «великую Русь», сменившую «весь мир голодных и рабов» (людей старшего поколения это повергло в состояние шока — хотя «Жизнь за Царя» перелицевали еще до войны, но ее ставили «в столицах», и до провинции она не доходила), и многое, многое другое, о чем и вспоминать не хочется (умирающих от пеллагры на улицах военного и послевоенного Ташкента, жуткие убийства с целью грабежа, совершенные «в строгих правилах искусства» того времени, с выкалыванием глаз, «чтобы убийцы не отпечатались в зрачках»). В школе мучили головные боли (от голода), но «затируху», маш (крупа) и подпорченные яйца (на «оздоровительной станции») есть не мог. Выжил. Спасибо папе с мамой и бабушке Любови Львовне (разрешила продать пианино «Оффенбахер»; когда выносили, плакала). Было и нечто посветлее — «Леди Гамильтóн» в кинотеатре «Хива», съемки «Двух бойцов» на стадионе «Медик», которым заведовал отец, 9-е мая («Миша, запомни этот день» — но это не мне, а на улице «одессит» сыну; для нас все с Украины были «одесситами»).
В своей автобиографии я должен ответить на вопрос: «Как я дошел до жизни такой?» Отвечаю: «Ноги привели». Человек это то, что передали ему физически и духовно его родители и предки, то, чем он надышался в родном доме; последующие воздействия порой бывают существенными, хотя и не сущностными. Я не берусь (и не хочу) характеризовать, тем более оценивать своих родителей, но это были личности (или еще личности, ибо конвергенции капитализма и социализма сопутствовала утрата личностного начала в общемировом масштабе). Итак, я — это мои родители и предки. Затем:

  1. Фундаментальная библиотека СаГУ (дореволюционные книги по истории — Гиббон, Дройзен, Егер, Брикнер, Лависс и Рамбо — «Всеобщая история» и «История XIX века», Альбер Сорель, Ипполит Тэн и проч., и проч., и проч. Отца даже вызывали к директору, но он «отбрехался». Думаю, что директор Бомштейн был вынужден проявить бдительность, а сигнал был от одной из выдавальщиц, возможно, той, у которой была очень приличная фамилия (Куликовская, из Одессы, привезла с собой картину Делароша «Христианская мученица времен Нерона в волнах Тибра»; но может это совершенная напраслина, сейчас ясно только, что сигнал был, Куликовская же при выдаче книг время от времени «брыкалась»).
  2. Музыкальный театр (ташкентские опера и оперетта с 8-10-летнего возраста; первая опера — «Евгений Онегин», привел отец). В балете блистали косившая под узбечку татарка Галия Измайлова и ее муж Борис Завьялов, но он был русский и даже в заслуженные не вышел, хотя плясал не хуже Барышникова (впрочем, это не комплимент) и, м.б., Лифаря. Но планида была другая.
  3. Библиотека ташкентского Дома ученых (крылечко в три ступеньки на улице Правды Востока) — там саботировали, как могли, списки литературы на изъятие — можно было брать Андрэ Жида, «Профили» Эфроса, «Мейерхольда» Волкова, «Звезду» и «Ленинград» с Зощенко и Ахматовой, а также непроскрипционных, но и не доступных в других местах Пруста и Анри де Ренье (последнего я почти сразу занес для себя в разряд литературы для нэпманов, впоследствии был поражен, услышав от Сергея Аверинцева, учившегося в одно со мной время на филфаке МГУ, что он им в детстве зачитывался).
  4. Школьные учителя (словесница Александра Павловна Коробейникова, историчка Лидия Ивановна Соболева, географ Павел Александрович Гузар, из пленных мадьяр, еще 1-й войны, благодаря ему «экономгеография» зарубежных стран зналась нами назубок; к слову, в Ташкенте осталось немало пленных венгров, переженившихся на русских, некоторые из них говорили по-русски преуморительно; как их понимали жены и дети, не возьму в толк; наверное, это было не главное).
  5. Частный учитель французского языка (в школе был английский, его хорошо знала и преподавала Нина Петровна Кущ, освоившая его еще до войны, что тогда было большой редкостью) Николай Петрович Похьялайнен, 1925 г. р., эпилептик, талантливый историк, его даже оставили в аспирантуре, хотя в научной области неузбекам ходу никакого не было, но потом все равно затерли, стала прогрессировать болезнь, он покончил с собой.
  6. Абрам Маркович Эфрос, «абсолютный критик» (по аналогии с ballerina assoluta) — личные контакты в Ташкенте и Москве в 1952-1954 гг. и доскональное знакомство со всем им написанным.
  7. Фортепьянные концерты В. В. Софроницкого в 1953-1960 гг.
  8. Из литературы — «Подземелья Ватикана» (прочитал еще при жизни Жида, в 1950 г.), «Жан-Кристоф» с гравюрами Мазереля, Пруст, «Имморалист», Тютчев, Ахматова, «Доктор Живаго» (со стихами), Бодлер (местами), «Ди-Эйч» (Жезл, Любовник; мой дед, как Аарон, вскоре после рождения отца, тайком ушел из дома и пропадал в Персии, был кучером у российского консула в Мешхеде князя Ансельмо ди Бададжо).
  9. Цыганщина и «салон» (слушал с подмостков и Вертинского, и Церетели, и Юрьеву).
  10. «Свидетели былого» — из детства и отрочества в Ташкенте, порой люди рождения 1860-х годов (еврей-старичок, веснушчатый, от него пахло земляничным мылом, он преклонялся перед Мережковским и имел слабость к «вопросам пола» — «когда юноша спит один, это вопиет к небесам» и т.п.; но — «помню, эту пьесу играла барышня, которой я был увлечен» (что-то из Чайковского, «Сантиментальный вальс», что ли); позже — В.В.Павлов, В.А.Милашевский, О.Н.Арбенина, О.Д.Яновская, Л.Д.Большинцова, Н.Д.Эфрос, С.Д.Цирель-Спринцсон.
    И, конечно же, «друзья соседства» (Борис, Виталий), друзья в школе № 50 им. Сталина г. Ташкента (1943-1953, друг-враг «слон» Валерий, «рыжий» Игорь — поляк, на голову выше ростом, но был за даму на уроках танцев, нас учили всяким «падеграсам», даже «тангó» было под запретом, сносно вальсировать я не научился, м.б., ввиду специфичности дамы — обучение было раздельным: Сталин после 1937 круто взял курс на гимназию, и едва это стало давать кое-какие всходы, как Хрущев принялся за уничтожение фундаментального образования), а также «друзья потом» — В.С.Кадышев — коллега в области французской литературы, но также музыкант, и с ним так хорошо было вспоминать Ташкент — дом Керенского, Кашгарку, Хорошинскую и др., гутировать «колониальных» писателей — Лоренса Даррела, Маргерит Дюра, переноситься мыслями в Париж 1930-х годов; дружба с ним была опорой в самые трудные годы моей жизни 1978-1982, когда благодаря собратьям по цеху я был «вычеркнут из всех списков», положила этому конец только смерть Брежнева.
    Я окончил романо-германское отделение филфака МГУ в 1958 г., сменил множество мест работы, был кандидатом филологических наук и доцентом зарубежной литературы. Это тоже «я» (или не «я»?) «Судьбоносными» были пребывания в рукописном отделении РГБ, иконном отделе реставрационных мастерских им. Игоря Грабаря (Марфо-Марьинская обитель), издательстве «Искусство». Впрочем, «судьбоносным» в жизни человека является всё.
    В 1956-1983 гг. я был женат на Екатерине Всеволодовне Павловой, имею от этого брака потомство.
    8 марта 1966 г., в чистый понедельник, принял православие и был окрещен в храме Знамения Пресвятой Богородицы, что у Рижского вокзала в Москве.
    Печатаюсь с 1958 г. как историк литературы и искусства, с 1988 г., когда в России «ослобонилась печать», начал постепенно выступать в области собственно критики — литературы и искусства. После приезда в Германию (ноябрь 1992 г.) стал критиком по преимуществу («Русская мысль», «Независимая газета», «Литературный европеец»).
    Я счастлив, что дожил до падения советского строя и Берлинской стены (воздвигнутой «отцом русской свободы» Хрущевым, палачом Будапешта и Новочеркасска), и считаю, что Б.Н. Ельцин поступил в высшей степени мудро и нравственно, прибегнув в октябре 1993 г. к «последнему доводу короля», как выражался «старина Фриц».
    Имена У. Черчилля, Д.-Ф.Даллеса («Будапешт — это начало конца коммунизма»), Александры Толстой, Казьенкиной, Кравченко, Антонио Палланте, папы Пия XII (анафема коммунистам 1949 года, услышал о ней по радио, загорая на мостках водной станции «Спартак» в Ташкенте), кардинала Миндсенти для меня не пустые звуки.
    Сейчас я урывками читаю «Мемуары» Тэна Уильямса. Как жаль, что мы не пересеклись с ним в пространстве и времени. И как я ему завидую — родился, когда надо и где надо, жил, как надо, писал, как надо — всё, как надо. О, счастливчик! «Боги всё дают, бесконечные…» Любимцам своим, естественно, а не лицемерам и занудам вроде Томаса Манна.

The rest is silence.

18/19 февраля 2002 г.
Нюрнберг

Русские зарубежные писатели начала XXI века: Автобиографии / Составитель Владимир Батшев. — Франкфурт на Майне: Литературный европеец, 2004.